Рукописи горят, но...

«Идиотский розыгрыш! – думала Леночка, забираясь в автобус. – Ну ладно, якобы могут они теперь оживлять. Но почему сразу – Пушкина? А если сразу... то почему не Ленина? Сейчас бы уместнее... Хотя кем бы он был сейчас? Заместителем? Или, наоборот, заместителем – наш, теперешний? Но тому, прежнему, надо хотя бы обстановочку изучить, прошлое опять же. А изучив прошлое и прочее, не взорвал бы он свой мавзолей и не попросился ли бы на Новодевичье?.. Видал он нас, таких...»

И тут уже шли у Леночки совершенно несуразные мысли, типа: «А на Новодевичьем теперь не хоронят».

Вся эта бредятина была вызвана дурацкой Юркиной шуткой, утверждавшей, что в их Институте экспериментальной биологии научились воскрешать, что воскрешение решили начать с Пушкина, и что для первой беседы с воскрешенным выбрали Леночку за контактность и хорошие ножки.

Большей чуши нельзя было придумать. И единственное, что могло эту бездарную и неостроумную выдумку приукрасить – это то, что помечтать на тему о воскрешении гения (разумеется, втайне помечтать, не публично) было приятно. А как он там, гений? А – прав ли? Или, вернее: я, теперешняя, с его, гениевой, точки зрения – права?

Но, сойдя с автобуса и пробегая гардероб в институте, Леночка вполне трезво взглянула на знакомую вешалку и, не увидев ядовито-зеленого пальто своей начальницы, подумала, что могла бы еще минутку-другую доспать; пошарила на щитке в поисках ключа и, не найдя его, поднялась на свой этаж и распахнула уже открытую кем-то дверь.

В кресле сидел Пушкин. При виде Леночки он легко поднялся на ноги и приветственно наклонил голову.

Взвыв (слава богу, мысленно) не хуже Элизы Дулитл, Леночка проследила за взглядом солнца российской поэзии, и в Леночкиной голове образовалось уже нечто совсем дикое, а именно: «Господи, надо было макси надеть!»

Вслед за чем она, совершенно обезумев, выпалила:

– Так теперь носят, Александр Сергеевич, так теперь носят! Здравствуйте...

– И прекрасно делают! – ответил гость, улыбаясь.

«Господи, с чего начать?» – маялась Леночка, и в горле у нее возник несъедобный просветительский клубок из Октября, войны, культа и перестройки, но ослепительный гость косился на сине-белый молочный пакет за окном, и Леночка решила начать с научно-технической революции.

– А это молоко, – радостно сообщила она. – Оно у нас теперь в бумажных пакетах продается.

Она выволокла пакет из-за рамы, вынула ножницы и попыталась отрезать картонный угол.

– Позвольте мне, – сказала посетитель, легко забирая у Леночки пакет и спокойно вскрывая его. Он с любопытством разлил молоко по стаканам, сказал: «Шарман!», подождал, пока Леночка пригубит первая, и отпил глоток. Здесь лицо его несколько потускнело, но он сделал еще несколько глотков и твердо повторил: «Шарман!»

Затем он ласково посмотрел Леночке прямо в глаза и, чуть улыбаясь, начал говорить что-то по-французски. Леночка развела руками.

– А я не знаю французского, – честно созналась она и тут же добавила: – Хотя у меня высшее образование, я институт... то есть я в институте кончила, – поправила она себя неуверенно, – мы там учили...

Она не успела договорить, и гость с готовностью начал по-английски. Говорил он недолго, с интересом вгляделся в Леночку и спросил уже по-русски:

– А какие же языки нынче учат?

Леночка пригнула голову от этого страшного вопроса, и в этот момент последний пассажир в автобусе крепко взял ее за плечо:

– Девушка, конечная, выходим!

«Какое счастье, – думала Леночка, – подбегая к институту. – То есть лучше бы он, конечно, ожил, но не со мной, дурищей, разговаривал, – корректировала она свои грешные мысли. – Ну ладно, пока всерьез сумеют оживить, языки-то все знать будем...»

Она вбежала в институт и сразу остановилась. Что-то там происходило. Вестибюль и лестница были заняты мрачным народом.

– Что у нас? – шепотом спросила Леночка у ближайшего из толпы.

– Оживили! – горестно сообщил он.

– Ну да? Ну и что? Как он? – спрашивала обалдевшая Леночка, поднимаясь на второй этаж.

– Плачет! – ответили ей.

– Как плачет? Почему? – в ужасе спрашивала Леночка, подходя уже к самой двери, за которой слышалось тяжелое рыданье и гул утешающих голосов.

Биологи, пушкинисты, литераторы, потомки стояли на лестничной клетке, вдоль лестницы, в коридоре.

– Семьи-то нету! – объяснял Леночке кто-то. – Померли!

– Ну да! Ну конечно! Времени-то сколько прошло, – понимала Леночка. – Ну а еще-то что?

– Мало ей! – со злостью сказал какой-то длинноногий, кажется, из Союза писателей.

– Переписку с женой опубликовали! – произнес пушкинист, разводя руками.

– Господи, да кто ж знал! – воскликнула Леночка, озираясь.

Все отворачивались от нее, как будто это она опубликовала переписку.

– Прямой потомок по мужской линии водителем такси работает! – добавил старый биолог из Леночкиного отдела.

– Ну и что! – возмутился вдруг потомок. – Да, я работаю водителем такси, приношу людям радость. У нас любой труд почетен. Да, я водитель такси. Ну и что?

– Извозчик! Извозчик! – донесся из-за двери плачущий голос, и Леночка кинулась туда. Но плач неожиданно прекратился, за дверью послышались гневные, непривычные слуху танцующие шаги, у Леночки в ужасе замерла душа, и в это время автобус действительно остановился.

Леночка, пошатываясь, слезала с подножки с таким лицом, что водитель не решился ее торопить, а наоборот, успокоительно кивал, прося слезать медленно и осторожно.

Она пробрела мимо остановки, и прохожие удивленно смотрели на странную женщину, которая то загибала, то выбрасывала пальцы на левой руке, бормоча и явно перебирая в уме какие-то варианты. Ее шепот:

– Нет... нельзя... будет плакать... жену... а Ланской... старшего сына... –

был неясен и наполнял душу печальным недоумением.



1986